© Copyright  Москва 2001

Нагорная Оксана Сергеевна All rights reserved

 E-mail: nagornaja@csu.ru

ПОЛИТИЧЕСКОЕ ИНСЦЕНИРОВАНИЕ В ПОЗДНЕЙ ВЕЙМАРСКОЙ РЕСПУБЛИКЕ:

 СИМВОЛЬНЫЕ ФОРМЫ И ЯЗЫК ПОЛИТИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ.

9 ноября 1918 г. первая немецкая республика вступила в свою неуверенную жизнь. Немногие ее действительно желали, многие остались равнодушны, многие возненавидели и превратили в «ноябрьское преступление»^[1]. Через провозглашение либерального Веймарского государства Германия декларативно превратилась в то, против чего власть и население Второй империи четыре долгих года вели кровопролитную войну со всем миром – западную цивилизацию. Однако даже после Ноябрьской революции 1918 г., структурного расщепления государства и перехода от авторитарного характера власти империи к плюрализму и парламентаризму республики, политическая культура германского общества оставалась «гомогенной культурой подданных»^[2]. Укорененная в сознании германского населения, она не совпадала с новыми ценностными установками, предлагаемыми республиканской демократией.

Попытки проанализировать причины столь быстрого свертывания демократической формы государства в Германии первой половины ХХ века предпринимались исследователями сразу же после окончания Второй мировой войны, но этот спор не утратил своей актуальности^[3]. В ракурсе популярных на сегодняшний день культурно-исторических исследований возможен ответ на вопрос об аспектах и механизмах культурного перехода германского общества от политических структур империи к республиканской форме правления, а затем к тоталитарному государству. Наиболее плодотворным для исследования поставленной проблемы являются анализ так называемых «символов власти», с помощью которых осуществляется организация политического пространства, предписываются определенные образцы толкования и поведения, формируется коллективная идентичность.

Государство раннего Веймара не было сильным. Оно не могло быть ни сильным, ни либеральным, так как имело немного последователей, к тому же экономическое и внешнеполитическое положение не давало возможности обезопасить и укрепить структуры власти, ввести в сердца и головы граждан процесс культурной легитимации новой формы государства. Веймарская республика развивалась как демократия без демократов, так как, несмотря на первоначальную рациональную готовность многих граждан акцептировать республику, вместе с кризисом и социальными потрясениями начался процесс ее отторжения. Граждане стремились вернуться к потерянному абсолютному государству, которое стояло над всеми и было способно предложить им жизнь в правде, справедливости и счастье.

 Для абсолютного большинства населения Германии травматическим переживанием стал проигрыш в Первой мировой войне. Верховное главнокомандование и кайзер ввергли страну в эту бойню и были ответственны за поражение, новой же власти приписывали отягощение государственных структур позором Версальского договора. Германия вынужденно переняла на себя вину в развязывании мировой катастрофы и была обязана платить репарации – вместе с процессами насильственной демилитаризации это наложило отпечаток на общественную жизнь. Версальский мир стал тем грузом, который отяготил установление демократии и помешал процессу культурной легитимации нового государства. В ситуации, когда политические партии и лидеры все более теряли свой авторитет, только национальная идея и национальные мифы могли стабилизировать идентичность между индивидуумом, коллективом и внешней средой и выработать механизмы поддержки символьно-смыслового мира.

При складывании национальной идентичности речь должна была идти  не столько о рядовом событии, описывающем совместное действо, сколько о кульминационном пункте совместно пережитой нужды или опасности. Существенное место в сознании военной и послевоенной общественности Германии без сомнения заняло неразрывное единство испытаний при русской оккупации Восточной Пруссии и триумфа в битве при Танненберге в августе 1914 г.. «Вторые Канны» Восточного фронта избавили восточную марку от величайшего зла, а германское историческое наследие от вековой национальной травмы, нанесенной в 1410 г. рыцарскому ордену объединенным польско-литовским (славянским) войском. Уже в период Первой мировой войны структуры складывавшегося национального мифа Танненберга стали необходимой компенсацией поражения в битве на Марне и основой стабилизации пошатнувшегося гражданского мира. Культ Гинденбурга, основными индикаторами которого стали военный блеск прусской традиции и патриархальный авторитет, оттеснил сакрально легитимированную фигуру кайзера и повлиял на трансформацию политической практики империи и смену носителей решений. Мощные структуры национального мифа стали основой континуитета при переходе государственных структур от имперской политической культуры к республиканской форме правления. Они способствовали сохранению милитаристских ценностей вильгельминистского общества и породили основные  установки противников Веймара: идею «дольхштоса», образ «золотого века» империи, стремление к авторитарным государственным структурам и военному реваншу. Без сомнения, миф Танненберга сыграл решающую роль в идеологической интеграции немецкого общества в период Веймарской республики. 

Отошедший на задний план под влиянием политический катаклизмов первых лет республики он вновь стал стремительно набирать свою силу во время президентских выборов 1925 г. В процентном соотношении Гинденбург не одержал однозначной победы, так как обогнал своего главного соперника Маркса менее чем на 1 миллион голосов (примерно на 5%)[4]. Однако сам факт победы кандидата, не участвовавшего не только в первом туре выборов, но и в активной политической жизни, уже тогда свидетельствовал, что он имеет в глазах народа не столько политическое, сколько харизматическое и символическое значение. Для многих новый президент-фельдмаршал представлял мощный государственный авторитет, так как в большей степени ассоциировался с имперским государством, чем с парламентской республикой.

Сразу же после выборов началось оформление новых символов власти и придание политической культуре национально-милитаристских черт. Паролем, призванным сформировать новую идентичность, стало убеждение в том, что все немцы должны возвести превыше всего само понятие немецкой чести. Необходимо было превратить нацию из надуманного и абстрактного понятия в совместно пережитую, осмысленно воспринимаемую и эстетическую действительность. Центральное место в этом устремлении власти занимало «политическое инсценирование»[5] национального государства. Неудивительно, что 1926 г. в большинстве западных исследований определяется как «фаза консолидации»  Веймара[6].

 Как и в начале 20-х гг., в период с 1925 по 1933 г. власть пыталась придать логике политических действий символьное выражение, чтобы через особый язык образов, знаков, ритуалов поддержать свою легитимность. И если социал-демократы, стоявшие у власти в ранней республике, при попытке привить обществу новые демократические традиции потерпели крах, то в период президентства Гинденбурга власть добилась успеха, вступив на путь придания политической культуре привычного авторитарного выражения. Символьные формы стали для власти также значительны, как и их политическое содержание, превратившись в средства и цель одновременно.

Политическая культура поздней Веймарской республики стала своеобразным симбиозом культурных установок Второй империи и национальных мифологем, определивших риторику, иконографию и символику политических ритуалов.

Основой политической культуры Второй империи являлось наличие освященного центра (легитимированного политического авторитета), который делал возможным выстраивание и упорядочивание социальных и политических структур и придавал членам сообщества чувство собственного места. Аналогично и в период позднего Веймара нормы политической культуры базировалось, прежде всего, на культовой фигуре самого президента Гинденбурга, который помимо военных и политических заслуг перед страной для многих социальных кругов оставался связующим звеном существующего государства с блеском ушедшей империи. Фельдмаршал являлся образцом прусской патриархальной традиции, воплотив в себе мудрость, спокойствие и мужество настоящего правителя, решительность и настойчивость полководца, примерного семьянина.

Символическая интеграция политической культуры поздней республики на основе культа Гинденбурга и мифа Танненберга проходила на нескольких уровнях: сам носитель мифа, социальные группы, государственные структуры – и с помощью различных средств: газет и журналов, школьных программ, познавательных экскурсий по  месту битвы, праздничной традиции, памятников и т.д. Примечательно, что через подобное символьное воздействие влиянию культа Гинденбурга была подвержена не только германская, но и иностранная общественность[7].

Уникальным источником, позволяющим утверждать полную сформированность конструкций мифа и характеризовать его как авторитарный позволяет сохранившаяся в германских архивах программа праздничных поздравлений и речей к 80-летию президента. Из достаточно длинного списка выступлений как наиболее репрезентативные можно выделить следующие: «Солдат и полководец», «Спаситель Восточной Пруссии», «Верность Рейнланду», «Гинденбург и наука», «Его значение для восстановления промышленности», «Ганновер и Гинденбург» и, наконец, «Гинденбург и немецкий народ» [8]. Кроме того, Гинденбург являлся почетным мастером германских ремесленников, почетным кантором Иоаннийского ордена, почетным гражданином 172 городов Германии, доктором всех 4-х специальностей университета Кёнигсберга, доктором права и философии в Бонне, права в Граце, Бреслау, медицины и ветеринарии в зоологическом вузе Ганновера, почетным доктором университетов Гёттингена, Йены, Кёльна[9]. Славословие в адрес старого президента позволяет провести параллель с соответствующими феноменами вождизма в других странах.

Нормативную ценность в этот период получила инструментализация военного опыта: через средства массовой информации и механизмы политического инсценирования власть объявила монополию на интерпретацию воспоминаний и подчинила историческую память своим интересам, вытеснив негативный опыт через актуализацию побед и исторического прошлого, прежде всего через мифологизацию битвы при Танненберге. Личные переживания ужасов тотальной войны и коммуникативная память отдельных социальных групп были подвергнуты тщательной переработке и принесены на алтарь национальной идеи.

Риторика поздней республики была наполнена образцами толкования, национальными паролями, актуализировавшими военный опыт. Широкое использование в речах политических деятелей и самого президента национальной и военной символики (наиболее ярким примером является знаменитая Танненбергская речь генерал-фельдмаршала[10]) способствовало легитимному ретушированию демократических определений конституции, которой он присягнул.

Миф Танненберга воздействовал на основные установки республиканской политической культуры через формирование особой национальной праздничной традиции, в качестве центральных идеологем которой были использованы военный дух и антилиберальный патриотизм. Наиболее массовыми торжествами стали 10-летний юбилей битвы при Танненберге, декларировавший правовую и историческую принадлежность отделенной от остальной страны провинции Восточная Пруссия, и юбилеи президента Гинденбурга, символизировавшие единство германского народа и его вождя. Военно-национальный характер празднеств способствовал сплочению разрозненной нации и интеграции национального мифа и политической культуры.

Отказавшись от масштабных торжеств по поводу принятия конституции и других праздников демократического периода республики, которые не вызывали особого восторга и воодушевления населения, власть попыталась возродить традицию праздников национального типа, способствующих консолидации общества на милитаристской основе. Юбилейные торжества были подчинены строгому идеологическому замыслу, поэтому должны были охватить не только столицу, но и отдаленные уголки страны, символизировать единство государственной власти и всех слоев населения.

Одним из основных инструментов конструирования и стабилизации коллективной идентичности в период позднего Веймара стали памятники, выступившие как перманентный процесс культурной связи между прошлым и настоящим и моделировавшие историческую картину в целом. Как правило, памятники больше говорят о периоде их создания, чем о том времени, которому они посвящаются, потому что их иконография подчинена, прежде всего, политическим мотивам.

Национальные памятники уже с момента создания республики стояли перед принципиально иными, чем во Второй империи задачами. Проигранная война придала особую трагическую окраску сложившейся ранее конъюнктуре возведения мемориалов. Смена конституции и попытка становления демократической республики не была связана с триумфом достижения целей или надеждами на будущее, поэтому основной формой этого периода стали памятники павшим воинам.

С самого начала в эту традицию были интегрирована и территория битвы за Восточную Пруссию. Памятники на поле битвы, по признанию современников носили однотипный характер, чаще всего включая в себя списки погибших[11]. Примечательно, что в окрестностях Алленштайна долгое время существовал памятник командующему 2-ой русской армией генералу Самсонову, представлявший собой небольшую каменную пирамидку[12]. Это была не дань уважения врагу, а одна из сторон культа Гинденбурга. Русского командующего помнили только как человека, боровшегося против великого германского полководца и проигравшего ему.

Помимо разрозненных одиночных памятников с самого начала существования республики появилась идея создания единого национального мемориала в память о жертвах кровавой мировой войны, ее инициатором был первый президент Веймара Ф. Эберт. Во время пребывания у власти социал-демократических правительств право называться державным мемориалом оспаривали многие памятные комплексы Германии. Однако с началом фазы консолидации республики бесспорным претендентом на получение этого наименования стал округ Хоенштайн.

В целом проект строительства памятника подобного масштаба может быть интерпретирован только как проявление политической культуры, а история его создания и дальнейшая судьба должны быть проанализированы сквозь призму политической ситуации в Германии и Восточной Пруссии после 1918 г.. В ситуации отторжения провинции и экстремального положения на восточной границе мемориал Танненберга становился не просто знаком памяти о выигранной битве, но и символом стабилизации вынуждено изолированной территории государства, а также  экономической и политической поддержки со стороны остальной Германии. Кроме того, иконография памятника должна была создавать символ постоянной угрозы для восточных соседей.

Мемориал представлял собой форму древней германской деревни, в центре которой находился дольмен как место погребений и жертвоприношений древних. Восемь огромных башен, соединенных стеной в октаэдр, образовывали значительный по размеру внутренний двор, предназначенный для массовых мероприятий. В центре пространства под бронзовым крестом предполагалось захоронение двадцати неизвестных солдат[13].

Посвятив памятник павшим, живущим и будущим поколениям, Гинденбург сознательно вливался в традиции прусских и военных памятных сооружений 19 века Национальный мемориал Танненберга соединил в себе две генеральные смысловые линии: победный знак выигранной битвы и памятное место в честь погибших солдат. Но, прежде всего, восточно-прусский мемориальный комплекс должен был помочь снова пробудить в германском народе патриотический дух.

Строительство мемориала в честь битвы, ставшей основой национального мифа, актуализировало в мыслительных конструкциях немцев образы и прежние образцы толкования имперской политической культуры, которые были использованы для открытого протеста против культурно не легитимированной республики. Девиз воззвания фонда строительства памятника сознательно апеллировал к мифологемам Восточного фронта: «Немец! Думай о Танненберге!»[14] Ассоциация польского образа с вековым ужасающим славянским соседством пробуждала чувство солидарности жителей империи с соотечественниками восточной марки, как и в 1914 г.попавшей в ситуацию военной угрозы. Правительства всех земель Германии, не исключая социал-демократов, выделили средства в фонд строительства национального мемориала.

Национальный мемориал Танненберга представляется важнейшим строительным сооружением в Германии первой половины ХХ века, так как отражает и разрыв, и континуитет культуры при переходе от империи к республике и от Веймара к Третьему Рейху. Идея строительства, иконография и способы финансирования в целом отражают различные концепции использования памятника в обе эпохи. Через призму мемориала Танненберг идея оплакивания погибших сограждан в Первой мировой войне была трансформирована в средство инсценирования мощного национального государства. Танненберг стал не просто местом памяти, но символом общей судьбы и обновленного духа единой нации.

Таким образом, организация нестабильного политического пространства Веймарской республики осуществлялась через культурные механизмы. Все завязанные на политике элементы: ценности, убеждения – для рядовых носителей политической культуры находили свое выражение в языке, символах, ритуалах, так как через символьное повторение определенных действий упрощались сложные для понимания и толкования актеров ситуации, облегчалась редукция действительности и процесс поиска коллективной идентичности.

С помощью характера и структур национального мифа Танненберга травматический опыт поражения в Первой мировой войне был вытеснен в глубинные структуры коллективной памяти. При стремительной трансформации экономических и политических структур, разрушении традиционных ценностей массы проявили несомненную готовность следовать логике национальных мифологем, оставаясь их активными реципиентами. Миф Танненберга стал  способом инсценирования национально-авторитарного характера политической культуры позднего Веймара и устойчивой структурой континуитета при переходе от империи к республике, а затем к диктатуре.

Примечания