© Copyright  Москва 2001Сергеев Евгений Юрьевич (ИВИ РАН) All rights reserved

 E-mail: igh.ac@g23.telcom.ru

 Образ Германии в представлениях военной элиты России накануне Первой мировой войны

 Противоречивая динамика международной жизни начала ХХ в. требовала от правящих кругов крупнейших держав принятия своевременных и адекватных внешнеполитических решений в условиях периодически возникавших региональных конфликтов. Новая индустриальная эпоха существенным образом изменила традиционные взгляды теоретиков на характер, цели и задачи войны, поставив во главу угла систематическую и комплексную работу по достижению готовности страны к боевым действиям массовых армий с использованием новейших типов вооружения.

Отсюда усиление внимания в европейских столицах к информации о противниках, союзниках и нейтральных государствах Старого континента, расколотого на противостоявшие друг другу коалиции. Осознание политиками и военными Европы важности не только кропотливого изучения оборонного потенциала, но и анализа внутриполитической ситуации в странах, представлявших для них интерес по тем или иным причинам, привело к дифференциации каналов поступления разведывательных сведений. На рубеже XIX – XX вв. активизировалась деятельность специальных служб, особенно в структуре военных ведомств государств Антанты и Тройственного Союза[i].

Особую роль в рассматриваемом процессе играли “дипломаты в погонах” – военные атташе (или агенты, как их называли в России). Возникнув в период становления Венской системы европейского «баланса сил», этот институт прошел длительную эволюцию на протяжении XIX в., когда отдельные поручения коронованных особ офицерам Генерального Штаба оперативного, либо технического характера сменились регулярной информационно - аналитической работой профессионально подготовленных выходцев из дворянского сословия, которые обычно совмещали представительские, консульские и разведывательные функции[ii].

            Характеризуя особенность восприятия военными агентами Российской империи большинства значимых событий того времени, следует отметить сопоставительно - критическую тональность их оценок по линии “Россия – внешний мир”, прежде всего в отношении таких ранее союзных, но с 90-х гг. XIX в. все больше превращавшихся во враждебные Петербургу государства, как Германия или Австро-Венгрия. Оборонительный потенциал, внутриполитическое положение, распространение новых идеологий, этно-конфессиональная ситуация – все эти сюжеты повседневной жизни империи Вильгельма II постоянно находились в поле зрения офицеров русского Генерального Штаба.

            Среди “дипломатов в погонах” должность военного агента в Берлине наряду с Лондоном, Парижем и Веной всегда считалась первостепенной важности. На протяжении рассматриваемого периода этот пост последовательно занимали полковники П. Н. Енгалычев, В. И. Ромейко-Гурко, В. Н. Шебеко, А. А. Михельсон и П. А. Базаров. И хотя не вся поступавшая от них информация равнозначна по достоверности, степени субъективизма оценок и глубины суждений, можно привести немало случаев, когда именно аналитические разработки военных агентов стимулировали принятие решений высшим политическим руководством России и самим царем. Свидетельствами этому служат пометки царя, сменявших друг друга глав оборонного ведомства, начальников Генерального Штаба на полях корреспонденции военных атташе, деятельность которых с начала ХХ столетия до кануна мировой войны можно разделить на три хронологических отрезка:

–        1900 – 1905 гг.;

–        1906 – 1910 гг.;

–        1911 – 1914 гг.

Первый из них определялся дальневосточным акцентом во внешнеполитическом курсе романовской России, достигшей апогея своего территориального расширения с оккупацией Маньчжурии в ходе подавления т. н. “боксерского восстания” (1900-1901 гг.). Второй был связан с выжидательной стратегией дипломатического лавирования в условиях завершения формирования военно-политических союзов. Третий характеризовался окончательным выбором Петербурга своего места в расстановке сил на европейском континенте.

Соответственно динамике изменения приоритетов для России на международной арене определенную трансформацию претерпевала и система взглядов “дипломатов в погонах”. Думается, что знакомство с представлениями этой группы имперской военной элиты о Германии и немцах, основанное на ранее недоступных архивных источниках, поможет внести ряд важных дополнений и уточнений в общую картину эволюции отношений наших стран на протяжении двух предвоенных десятилетий.

Провозглашение Вильгельмом II в 1897 г. “Weltpolitik” – “мировой политики” не вызвало большой тревоги у русских генштабистов в отличие от англичан и французов, а флотские законы 1898 и 1900 гг. породили среди военно-политической элиты России скорее удовлетворение озабоченностью Лондона по этому поводу, чем страх за уязвимость ее геополитических позиций. Относительно ровный, можно сказать, дружеский характер взаимных связей двух континентальных империй, подкрепленных родственными узами между кайзером и царем, людьми одного поколения, не исключал, тем не менее, отдельных спадов (1901 – 1902 гг.) и подъемов (1904 – 1905 гг.). Как известно, их кульминация была достигнута во время свидания императоров у острова Бьорко в финляндских шхерах 27 – 28 июня (10 – 11 июля) 1905 г. И все же логика развития обоих государств, как уже отмечалось, заставляла императоров и их министров переносить акценты с принципов традиционной, династийной солидарности в духе Священного союза на национальные интересы.

Хотя близкие правительству немецкие газеты не уставали повторять о “месте Германии возле России и Франции, а не возле Англии”[iii], а военный атташе полковник В. Н. Шебеко сообщал руководству, что “в желании (Германии — Е.С.) сохранить дружественные с Россией отношения сомнений нет”, так как “предсмертный завет императора Вильгельма I чтится свято”, представитель российского военного ведомства уже в 1902 г. был вынужден признать: “Но сердечных (подчеркнуто в документе — Е.С.) отношений в Берлине искать не следует: весьма маловероятно, чтобы когда-либо этой дружбе был принесен в жертву хоть один коммерческий или политический вопрос, сколько-нибудь затрагивающий интересы Германии”[iv]. Довольно убедительное свидетельство начавшегося еще в XIX в. процесса эрозии монархической солидарности эпохи О. фон Бисмарка!

Переписка начальников Главных Штабов морского и военного ведомств России показывает, что постоянные заверения Берлина в поддержке внешнеполитического курса Николая II не смогли убедить русскую разведку; которая прогнозировала эвентуальное ухудшение отношений с западным соседом. Так, в отчете о мероприятиях, проведенных российским военным министерством с 1898 по1903 г. с тревогой подчеркивалось: “Огромный рост пангерманских стремлений в свою очередь грозит европейскому миру. В этих стремлениях затрагиваются роковым образом интересы существования целых славянских народностей, в особенности чехов, окруженных немецкими элементами. Германия настойчиво готовится к вторжению на Балканский полуостров, дабы вся полоса между Берлином и Персидским заливом находилась в немецких руках”[v].

Одной из важнейших стратегических проблем германо-русских отношений в предвоенные годы являлась ситуация вокруг Польши[vi]. Формирование и деятельность первых легальных (польское коло) и подпольных политических организаций на территории обеих империй вызывало у Берлина и Петербурга, с одной стороны, стремление объединить усилия в ликвидации революционных националистических организаций, а с другой, — использовать лояльные оппозиционные круги для привлечения широких слоев польского населения под знамена борьбы либо с царским деспотизмом, либо, соответственно, с тевтонским порабощением. Ситуация осложнялось из-за двойственного отношения германской католической церкви к полякам —  “братьям” по вере, но чуждым по этнической принадлежности.

Отражением первой тенденции служит высказывание Вильгельма II о поляках, сделанное им под влиянием сообщений о беспорядках на территории польских провинций второго рейха, в ходе беседы с русским военным агентом в марте 1903 г.: “Это крайне опасный народ. С ним не может быть другого обращения, как держать их постоянно раздавленными под ногой!” При этих словах, отмечает полковник Шебеко, “подвижное лицо императора приняло суровое до жесткости выражение, глаза блестели недобрым огнем и была очевидна решимость эти чувства привести в действительное исполнение”, что, по мнению русского атташе, означало “немалые хлопоты и затруднения” для Германии[vii].

Полонофобские взгляды кайзера внимательно отслеживались на берегах Невы, так как “польский вопрос” на протяжении нескольких веков оставался «болевой точкой» Российской империи. Отношение к нему правящих кругов других стран могло иметь принципиальное значение для определения внешнеполитического курса Санкт-Петербурга применительно к тому или иному государству континента. Обзор публикаций германских газет по этой проблеме, составленный старшим делопроизводителем Военно-Ученого Комитета Главного Штаба подполковником Ф. Е. Огородниковым, давал основания считать, что взгляды кайзера разделялись членами германского правительства. Например, министр финансов Михель, отвечая в рейхстаге на обвинения депутатов от Познани в невнимании к нуждам городского населения, заявил: “Поляки смотрят на себя как на государство в государстве и хотят воспрепятствовать нам сохранить немецкий дух, защитив немцев от ополячивания. Мы можем и хотим субсидировать в Познани театр лишь при условии, чтобы он служил для подъема немецкого духа и немецкой культуры. Поляки умышленно отдаляются от немецкой культуры и признают только свою собственную культуру. Борьба за последние 30 месяцев обострилась, и необходимы более сильные средства. Должны бороться не только государство, но и отдельные личности. Немцы достаточно сильны, чтобы защищаться. Они требуют, чтобы поляки были верными прусскими подданными”. Возражая оппонентам, обвинившим его в агитации против поляков, Михель, по сведениям Огородникова, подчеркнул, что они “образуют такую народность, которая только насильственными мерами может быть удержана в составе государства, а польский язык не может быть допущен в народных школах, ибо двуязычная народная школа не имеет смысла”[viii].

Одновременно как в Петербург, так и в штаб Варшавского военного округа поступали сведения противоположного характера о тайной подготовке Германии к использованию поляков в качестве “пятой колонны” на территории Российской империи. Согласно разведывательным данным, Берлин, “опасаясь встретить несочувствующий для себя элемент в лице польского населения Познанской провинции и Привисленского края, ведет тайные переговоры с польско-патриотической партией, обещая полякам, если они откажут помощь (так в документе — Е.С.) Германии в войне с Россией, после успешного окончания войны образовать из нынешней Познанской провинции и Привисленского края по образцу Саксонского королевства “Королевство Польское”, которое управлялось бы самостоятельно, но, входя в то же время в состав Германской империи, находилось бы под ее постоянной защитой”. Далее в документе отмечалось, что “часть поляков видит в этом шаг к будущей совершенной независимости Польши”[ix].

            Как уже говорилось выше, внимание военных аналитиков, занимавшихся “германским направлением”, привлекали не только военно-стратегические проблемы. Много сил и средств тратилось ими на изучение народонаселения и настроений, господствовавших среди подданных кайзера Вильгельма. В частности, отмечались высокая культура быта, личная порядочность, патриотизм немцев, которые вкупе с целой системой административных мер властей серьезно затрудняли штабу Виленского округа формирование сети тайных осведомителей, например, в Восточной Пруссии. При этом оценки, дававшиеся офицерами российского Генерального штаба германской стороне, так или иначе сопоставлялись с ситуацией в России. Разведывательные сводки подчеркивали, что для российской приграничной территории были характерны большой процент инородцев, “довольно слабый патриотизм жителей”, существование подпольных революционных групп и присущая российским подданным беспечность в соединении с болтливостью.

Первые признаки ухудшения русско-германских отношений после “медового месяца”, вызванного подписанным, но так и не вступившем в силу соглашением в Бьорко, были отмечены сменившим В. Н. Шебеко военным агентом в Берлине полковником А. А. Михельсоном уже весной 1906 г., т. е. с завершением Альхесирасской конференции[x]. Его рапорт на имя тогдашнего начальника Генерального Штаба Ф. Ф. Палицына содержал наблюдения о демонстративном охлаждении кайзера и высшего руководства рейха к представителям России. “Сказывается это, — писал Михельсон, — как в мелких оттенках внешнего обращения, так и в систематической задержке ответов на все мои справки по разным вопросам”. Главную причину происшедших перемен он видел в позиции, занятой Петербургом по марокканскому вопросу[xi].

Русско-японская война 1904 – 1905 гг. и соглашение 1907 г. между Петербургом и Лондоном усилили взаимные страхи и опасения. Наиболее характерной в этой связи была “Записка о распределении германских сил в случае войны”, составленная начальником Большого Генерального Штаба Ф. Мольтке и утвержденная кайзером в сентябре 1908 г.[xii] Вероятно, документ был получен полковником Михельсоном через негласную агентуру, а затем переправлен в ГУГШ. Содержание записки не оставляло сомнений в наступательном характере будущей войны для германской армии, причем начало боевых действий относилось на тот момент, когда “мы (т. е. Германия — Е.С.) придем к убеждению, что сохранение мира более несовместимо с нашей честью”. Относительно Российской империи генерал Мольтке, в частности, писал: “По воле верховного вождя, Его Величества императора Вильгельма, война с Россией должна ограничиться пределами русской Польши, а при заключении мира – предоставить Австрии требовать уступок. Балтийские провинции должны быть по возможности избавлены от ведения в них военных операций, а при удачном исходе войны земли эти должны получить обратно их собственное управление, даже в виде самостоятельного государства буферного типа. (…) Мы сделаем наступательные действия русских непопулярными в России и обеспечим себе симпатии балтийских земель…Русский солдат уже не тот, внушающий страх противник, каким он был 100 лет тому назад; будучи в религиозном отношении суеверным, он опустился в нравственном отношении своей жизни; он возьмется за оружие против Германии с такой же неохотой, как он шел сражаться в Маньчжурии почти исключительно по принуждению; он не понимает необходимости борьбы с Германией, пока в своем отечестве он является ничем в политическом смысле”.

Секретные сведения, полученные штабами приграничных округов, дополняли информацию, поступавшую от военных дипломатов. Оперативная сводка № 1 от 7 (20) апреля 1909 г., подготовленная разведывательным отделом окружного штаба в Вильно на основе данных негласной агентуры, содержала факты, говорившие в пользу деятельной подготовки империи Вильгельма к противоборству с лидером славянского мира: “Ближайшей целью войны Германии с Россией является, по-видимому, захват Прибалтийского края, принадлежащего немцам по их глубокому убеждению в силу исторического права и принадлежности господствующего класса в этом крае к германскому племени. Такие мысли и желания совершенно не скрываются немцами и от русских, которым в частных разговорах обещаются даже громадные выгоды от такого захвата, так как немцами-де наши балтийские порты будут немедленно так переустроены, что вся русская торговля (особенно хлебная) потечет туда с необыкновенной силой, и благодаря этому разовьется до колоссальных размеров”. Интересно, что определенные надежды, как следует из этого же документа, возлагались Берлином на “социалистов –революционеров” Прибалтийского края, способных забастовками и другими антиправительственными акциями затруднить ход мобилизации в северо-западных губерниях России[xiii].

Достигнув апогея весной 1909 г. в связи с Боснийским кризисом, напряженность в двухсторонних отношениях пошла на убыль, хотя унижение России, вызванное демаршем Вены при полной поддержке Берлина, не могло быть компенсировано никакими показными реверансами Вильгельма. 

Взаимодействие внутренних и внешних факторов составило неблагоприятный фон свидания монархов в Потсдаме (ноябрь 1910 г.). О ситуации внутри страны можно судить, например, по впечатлениям, которые вынес капитан Генерального штаба Чернавин в результате командировки в г. Кассель зимой 1909 – весной 1910 гг. Длительное пребывание в немецкой “глубинке” и беседы с простыми людьми привели русского офицера к любопытным заключениям: “Те разговоры, которые приходилось вести на эти темы, как со своими кассельскими знакомыми (с военными), так и со случайными собеседниками во время поездок по Германии, привели меня к убеждению в существовании в Германии в настоящее время очень серьезного (подчеркнуто в документе – Е.С..) разлада между правительством и обществом. Уже после проведения финансовой реформы приходилось слышать о том, что император всецело во власти консерваторов, которые теперь всемогущи. Часто приходилось слышать жалобы на всеобщее вздорожание жизни после проведения финансовой реформы, причем указывалось на несправедливость в обложении налогами, падающими исключительно на трудящиеся классы. Проект нового избирательного закона вызвал, как мне показалось, еще большее возбуждение. По поводу него пришлось слышать мнение, что если и в будущем внутренняя политика будет идти тем же путем, то Германии не избежать революции, что стоящие теперь у власти консерваторы стараются вызвать беспорядки, рассчитывая на легкость подавления их в настоящее время и усиление своего влияния на императора. (…) По поводу настроения в армии то же лицо сказало, что в настоящее время правительство, безусловно, может рассчитывать на войска, но, что при усилении социализма в народе он сделает успехи и в армии, и что со временем там настроение будет иное”[xiv].

Мнение капитана Чернавина согласуется с информацией, поступавшей от полковника А. А. Михельсона. Так, например, в январе 1911 г. он сообщал в Петербург:  «По завершении приема кайзером депутации Гроднеского гусарского полка церемония показала, что политика пошла в иное русло, и что она направляется иными, новыми могучими экономическими и политическими факторами, которые одними старыми традициями уже не пересилить”[xv]. 

К числу неблагоприятных внешнеполитических факторов российский военный представитель относил активизацию германо-турецких (миссия Кольмара фон дер Гольца), германо-румынских (секретный визит в Берлин военного министра Румынии[xvi]) и германо-шведских контактов. Как писал военный русский атташе, в условиях “обнаружившейся общей идеи работы германской дипломатии на наших обоих флангах с целью создать для германской стратегии выгодное исходное положение”[xvii], трудно было ожидать позитивного отклика Николая II и С. Д. Сазонова на зондажи Вильгельма относительно проекта русско-германского политического соглашения во время потсдамских переговоров[xviii].

Годы, непосредственно предшествовавшие началу Первой мировой войны, отмечены столкновением двух противоречивых тенденций: стремлением государственных деятелей и общественности ведущих держав предотвратить общеевропейский конфликт невоенными средствами – с одной стороны, и все убыстрявшимся темпом наращивания оборонительного потенциала не только участниками Тройственного союза и Антанты, но и нейтральными странами – с другой.

Повышенное внимание к ситуации внутри Германской империи со стороны русской военной разведки имело и свои специфические черты на данном этапе. Так, в частности, глубокому анализу подверглась деятельность массовых патриотических обществ, что свидетельствовало о понимании на берегах Невы возросшей роли подобных структур в подготовке к тотальной войне при отсутствии аналогичных организаций в России. Поэтому вопрос о военной подготовке населения стал предметом специального изучения офицерами окружной тактической разведки и аналитической работы Генштаба по линии военных агентов.

Так, достаточно полная информация была представлена Штабом Виленского военного округа, специалисты которого поместили обширные данные в одном из номеров издававшегося ими секретного сборника сведений о западном соседе России: “Как известно, в Германии очень распространены общества отставных военных, играющие заметную роль в жизни народа. Основная цель этих обществ – поддержание воинского духа среди отслуживших свой срок резервистов и вообще в населении, поддержание преданности престолу и т. д. Военные ферейны пользуются деятельной поддержкой правительства. К 1 января 1911 г. в Германии насчитывалось 30 071 военный ферейн с 2 618 000 членов (к 1 января 1910 г. – 27 675 с 2 500 000 членов). По развитию военных ферейнов на 1-м месте стоит Пруссия (17 287 обществ, 1 522 000 членов), в Баварии имеется 3 486 обществ с 304 350 членами и в Саксонии 1710 обществ с 210 800 членами”[xix].

По линии стратегической военной разведки эта информация была расширена и конкретизирована. Например, российский атташе в Швейцарии полковник Д. И. Ромейко-Гурко в деталях обрисовал процесс создания центрального юношеского военно-патриотического общества “Молодая Германия” (“Jungdeutschland”), призванного “объединить разные спортивно-патриотические организации, стремившиеся к оздоровлению и физическому развитию подрастающего поколения, направлению усилий к общей цели увеличения боеспособности рекрутского контингента и всяческому содействию возникновению новых подобных обществ”. Интересно, что в этом донесении содержится довольно пространный экскурс в историю возникновения “спортивных” оборонных союзов в Германии с конца XIX в., а также попытка их классификации. Например, выделяются общегерманские и местные патриотические общества, структуры с ориентацией на зарубежный опыт воспитания юношества (британский – бой-скаутизм, японский самурайский кодекс Бусидо) и чисто немецкие по духу ферейны, военно-подростковые и спортивно-туристические союзы, а также специальные организации рабочей молодежи (“Arbeiterjugend”), находившиеся под влиянием социалистов. Государственная поддержка формированию этих обществ выражалась, по данным Ромейко-Гурко, в ежегодном ассигновании рейхстагом на нужды военно-патриотического воспитания юношества 1 000 000 рейхсмарок – весьма внушительной по тем временам суммы[xx].

Анализ внутриполитической ситуации в Германии  представителями русской военной разведки сопровождался оценками роли и места второго рейха в геополитическом раскладе сил. Особое внимание придавалось в этой связи сценариям возможных шагов Вильгельма II на международной арене. На протяжении первой половины 1912 г. через открытые и тайные каналы делались попытки получить информацию, способную стать основой для составления прогноза на данную тему. Примерами являются рапорт вновь назначенного в Берлин на пост военного атташе  полковника П. А. Базарова, датированный 4 (17) февраля 1912 г., и сводка Особого делопроизводства ГУГШ от 7 (20) июня того же года. Источником первого документа послужила беседа представителя русской военной разведки с его французским коллегой, а второго – сведения, полученные от негласной агентуры. В обоих материалах рассматривается ситуация, сложившаяся в Европе после второго Марокканского (Агадирского) кризиса, и возможные сценарии дальнейших внешнеполитических шагов Берлина с учетом географических факторов. “Создавшаяся в Европе политическая группировка держав, желание закончить организацию своих сухопутных вооруженных сил и достигнуть наиболее выгодного соотношения морских сил заставили Германию пойти почти до предела возможных уступок, – делился своими размышлениями П. А. Базаров. – Между тем политическая обстановка, несмотря на попытки Германии прийти к некоторому соглашению с Англией (в ходе известной миссии лорда Холдейна – Е.С.), пока мало изменилась. Поэтому, опасаясь поражения, а может быть, и полного уничтожения своего флота при становящемся все более и более вероятном столкновении своем с Англией, Германия принуждена искать компенсации в победоносной войне с Францией, на средства которой (контрибуция) она надеется построить новый флот. (…) Что касается вопроса о выгодности для Германии начать войну до зимы или во время военной в приграничных областях России [тревоги], то она заслуживает несомненный интерес. Ввиду бóльшей привычки немцев к холоду по сравнению с французами, и наоборот бóльшей выносливости французов по отношению к жаре, немцам выгоднее начать кампанию в зимнее время года, тем более, что на западном своем фронте они не встретят особых затруднений в отношении прохождения дорог даже в самое ненастное время года. Кроме того, при нанесении главного удара против Франции и оборонительном характере операций на русском фронте, особенно выгодным для немцев моментом для открытия кампании следует признать время перед наступлением распутицы в пределах северной части Варшавского военного округа. Наконец, с точки зрения климатических условий и состояния грунтовых путей необходимо также принять во внимание предполагаемый способ действий австрийцев и особенно этого последнего театра. В общем, совокупность имеющихся в настоящее время признаков приводит к заключению, что Германия усиленно готовится к войне в ближайшем будущем”. Автор рапорта заключал его рассуждениями о высокой вероятности такого развития событий, при котором “начало военных действий последует именно со стороны Германии (подчеркнуто в документе – Е С.)”, поскольку она “только внезапностью может рассчитывать до известной степени уравновесить шансы успеха борьбы с английским флотом и обеспечить за собой преимущество исходного положения для борьбы против Франции”[xxi].

Между тем на внешнеполитическом горизонте все больше сгущались тучи. Катализатором напряженности стали события на Балканах, где развернулись военные действия между Турцией и славянскими государствами. 6 (19) ноября 1912 г. с программной речью по балканскому вопросу в рейхстаге выступил канцлер Т. Бетман-Гольвег. Его заявления привлекли внимание всех европейских столиц. Вполне естественно, что они вызвали пространный комментарий полковника Базарова. Вслед за изложением выступления главы имперского правительства он попытался суммировать первые отклики немецкой общественности. “Речь рейхсканцлера мало удовлетворила представителей народа и еще меньше общественное мнение. От неё ожидали более определенных указаний на современное политическое положение. Получилось впечатление, как будто правительство признает нужным что-то скрыть, причем в то же время делается весьма ясный намек на угрозу мира со стороны России. Не находит также одобрения то место речи, где рейхсканцлер ставит будущность и безопасность Германии в зависимость от политики Австро-Венгрии”. “Из приведенных кратких выдержек из речей отдельных депутатов, – говорилось далее в рапорте военного атташе, – можно заключить, что широкие круги германского народа не желают войны, признавая отсутствие пока достаточных к тому поводов. Но в то же время, за исключением социал-демократов (кстати, обвиненных представителями т. н. “имперской партии” в сочувствии “панславизму”, хотя сами германские социалисты в этот период неоднократно подчеркивали: “Мы за дружбу с Англией”[xxii].  – Е. С.) и некоторых примыкающих к ним партий, германский народ сознает необходимость в крайнем случае поддержать свою союзницу при столкновении её с Россией, так как в случае успеха на стороне последней ставится вопрос о самом существовании Двуединой империи”[xxiii].

Составители очередной оперативной сводки ГУГШ в декабре 1913 г. подчеркивали: “По сведениям из заслуживающего доверия негласного источника, в Берлине царит по-прежнему убеждение, что война с Россией в конце концов является неизбежной и что поэтому начать войну следует в такой момент, когда это будет выгодно для Германии. (…) Большой Генеральный Штаб в ближайшее время предполагает начать усиленную газетную кампанию, имеющую целью распространить в обществе мысль о необходимости войны с Россией”[xxiv].

Это свидетельствовало о том, что прежний доверительный уровень “особых” отношений России и Германии окончательно ушел в область преданий.  Если в 1911-1912 гг. только пресса, по выражению офицеров-генштабистов, “соответствующего направления” настаивала на усилении армии и продолжении гонки вооружений[xxv], то к весне 1914 г. картина была прямо противоположной: “Во всяком случае, за исключением крайних левых органов печати, в немецкой прессе уже почти не встречается возражений против использования излишка денежных поступлений по единовременному военному налогу для нужд военного ведомства”[xxvi]. Конфронтация между обоими государствами постепенно усиливалась. Шифрованная телеграмма Базарова от 12 (25) марта 1913 г. в связи с началом парламентских дебатов по новому военному законопроекту содержала примечательную фразу: “Впервые открыто (депутатами рейхстага – Е.С.) германство противопоставлено славянству, усиление которого и развитие панславизма, вызвавшие националистическое движение во Франции, обусловливают необходимость спешного увеличения вооруженных сил Германии”[xxvii].          

Надо признать, что этот план вполне удался германскому командованию. Зимой — весной 1914 г. в рейхе была развернута беспрецедентная пропагандистская шумиха вокруг панславизма и военных приготовлений России. Сигналом к широкомасштабной кампании послужила редакционная статья в “Кёльнской газете” под заголовком “Россия и Германия”, опубликованная 17 февраля (2 марта) 1914 г. Основное содержание этой статьи сводилось к аргументации военной неподготовленности романовской империи и обоснованию “русской опасности” для рейха. Из газеты становилось понятным, что цели заказчиков материала (т. е. военных кругов Германии) сводились к следующему: оказать воздействие на собственное население, подхлестнуть мероприятия по усилению боеготовности австрийцев, внести диссонанс в намечавшееся сближение позиций Англии и России на переговорах о морской конвенции, запугать Балканские страны российским жупелом, повлиять на Петербург в плане заключения нового торгового договора с Берлином, и, наконец, ответить националистической русской печати[xxviii]. Последовавшая через неделю публикация в “Берлинер Тагеблатт” фактически содержала призыв к превентивной войне с Россией[xxix]. Именно эти материалы вызвали реплику В. А. Сухомлинова, которая свидетельствовала о том, что все мосты между двумя империями уже сожжены. “Мы готовы”, — заявил военный министр, хотя до полной готовности России, несмотря на ускорение темпов военного строительства в империи (например, в плане сооружения крепостей и полевых железных дорог на её границе, причем во многом на французские займы[xxx]), и это было хорошо известно германской разведке, оставалось еще целых три с половиной года. Попытки некоторых влиятельных германофилов, например, Р. Р. Розена и П. Н. Дурново выступить с критикой крайнего панславизма успеха не имели[xxxi]. Ящик Пандоры уже был открыт – ничто не могло остановить движение обеих империй к военной катастрофе 1914–1918 гг.

ПРИМЕЧАНИЯ