БОЛЬШЕВИЗМ И НАЦИЗМ: ИДЕОЛОГИЧЕСКОЕ ПРОТИВОСТОЯНИЕ И «ОТТЕПЕЛЬ» 1939—1941 гг.

Страница 2
[01] [02]

Когда на политической сцене Европы появился фашизм, его, как известно, коммунисты всерьез не восприняли, считая это движение всего лишь одним из проявлений разложения буржуазного общества эпохи империализма и потому не имеющим самостоятельной значимости. Тем не менее, коммунисты сразу оценили степень «обидности» ярлыка «фашист» для многих оппонентов и в дальнейшем активно его использовали. Секрет «обидности» лежал на поверхности и заключался в том, что, при всех разногласиях насчет природы фашизма между коммунистами и социал-демократами, и теми, и другими фашизм признавался буржуазным политическим течением. Далее, было очевидно, что это течение явно антидемократическое (реакционное), а также, что оно работает на руку тем слоям буржуазии, которые хотят вначале подчинить себе рабочее движение и беднейшие слои населения посредством популистской и националистической демагогии, а затем с ним расправиться. Но ведь примерно тем же самым занимались, согласно коммунистической казуистике, и социал-демократы. Так в обиход коммунистической пропаганды на долгое время прочно вошел ярлык «социал-фашизм», которым пропагандисты Коминтерна постоянно «шпыняли» своих «оппортунистических» конкурентов.

Дня коммунистов все их противники из «буржуазного лагеря» вплоть до 1934 года Конгресса Коминтерна были, образно выражаясь, серы, как кошки ночью: все они стремились в конечном итоге к одному, и потому выбирать сторону кого-либо из них не представлялось целесообразным. Все авторитарные режимы, все антикоммунистические силы с легкостью записывались в фашистский лагерь; разницы между режимами Франке, Муссолини или тем режимом, который установился в императорской Японии не существовало. Фашистским называли и социал-демократическое правительство Брюнинга в Германии. Национал-социализм долгое время в коммунистической пропаганде не удостаивался никаких привилегий — одно из буржуазных движений и не более. Фашизм не пытались сколько ни будь детально теоретически осмыслить не в последнюю очередь потому, что в качестве основного противника он не воспринимался. Опасения по поводу фашизма, испытываемые социал-демократами, категорически отвергались, а все трудности, которые фашисты доставляли правящим в Германии социал-демократам, приветствовались. Фашизм в политической сфере даже представлялся движением, весьма полезным для дестабилизации буржуазного парламентского режима (в подобного рода мероприятиях с фашистами можно было действовать совместно). В сфере социальной он рассматривался как яркий симптом надвигающейся пролетарской революции и ее невольный непосредственный предтеча. Считалось также, что крупная буржуазия, которая вскармливает фашизм, никогда не поделится с ним властью: использует для достижения сиюминутных политических целей и отбросит. Поэтому угрозы фашистов после прихода к власти расправиться с «марксистами» на коммунистов впечатления не производили: во-первых, кто им даст, во-вторых, все равно нет разницы между одним фашизмом и другим. Когда на такую разницу указывали социал-демократы, их язвительно высмеивали.

Только когда на практике выяснилось, что фашизм — нечто принципиально иное по сравнению с тем, что от него ожидали, потребовалось дать ему четкую дефиницию. Такая дефиниция была дана в декабре 1933 г. на заседании Исполкома Коминтерна в Москве. Тогда было сформулировано дошедшее до наших дней определение фашизма: «фашизм — открытая террористическая диктатура наиболее реакционных шовинистических и империалистических элементов финансового капитала, которая пытается обеспечить массовую базу для монополистического капитализма среди мелкой буржуазии, апеллируй к крестьянству, ремесленникам, служащим и, в особенности, к деклассированным элементам больших городов»(11).

Иначе говоря, фашизм объявлялся квинтэссенцией ненавистных буржуазности и империализма и повышался в ранге до статуса главного противника.

Таким образом, в советской версии тоталитарной идеологии фашизм занял структурно ключевое место. Что это означало для фашизма как феномена, требовавшего осмысления? То, что фашизм оказался полностью встроенным в классовую доктрину и в коммунистической пропаганде истолковывался исключительно с классовых позиций, занимавших центральное место в советской версии тоталитарной идеологии. Коммунисты пытались объяснить фашизм, анализируя его лишь в терминах классовых интересов, Они рассматривали его как детище крупной германской империалистической буржуазии и всячески способствовали распространению этой версии в кругах мировой общественности, С точки зрения коммунистической пропаганды, капитаны германской тяжелой индустрии просто составили заговор против пролетариата и затем финансово и организационно поддерживали партию, которая, как им казалось, является наиболее эффективным орудием против «краской опасности». Фашистский режим объявлялся режимом трех тысяч крупных промышленников. Тем самым, «коммунисты (и не только они) приписывали лидерам германской индустрии, в особенности тяжелой промышленности, дальновидность, дьявольскую хитрость и, прежде всего, единство цели — все то, чем они никогда не обладали. Капитаны германской промышленности того времени, за весьма немногими исключениями, обнаруживали как раз противоположные качества — это были крайне ограниченные и недальновидные люди, отнюдь не склонные дерзать, скорее бесхребетные»(12).

Как известно, реальное положение вещей было гораздо сложнее, чем это представлялось из Кремля. Классовый подход не мог удовлетворительно объяснить такие характерные для фашизма феномены, как, например, его поддержку большим числом германских рабочих или отнюдь не всегда благосклонную политику нацистского режима по отношению к классово близким капитанам тяжелой индустрии. Однако коммунистов все это почти не смущало, и они с легкостью находили объяснение того, что огромное большинство членов фашистской партии голосует и действует как раз против своих классовых интересов. Утверждалось, что в данном случае классовые интересы просто понимаются неправильно; когда режим обнаружит свое подлинное классовое лицо, рабочие и мелкая буржуазия от него отшатнутся. А нацистский режим свое лицо должен был обнаружить непременно, поскольку дела его, согласно многочисленным публикациям в советских газетах и журналах, шли все хуже и хуже. Огромное число статей, посвященных экономическому положению в Третьем Рейхе, своим лейтмотивом имело утверждение обо все обостряющемся экономическом кризисе, причиной которого объявлялась милитаризация экономики и политика автаркии. Вся приводимая в советских исследованиях статистика должна была убедить читателя в том, что экономический крах Рейха является только вопросом времени, а вслед за экономическим крахом последует и крушение режима.

Вместе с тем, советская пропаганда активно использовала и периферийные с классовой точки зрения моменты: в прессе широко освещалась культурная политика фашизма, которую характеризовали как триумф иррационализма и мракобесия. Много писали о том, как в Германии сжигают книги, преследуют неугодных в идеологическом или расовом отношении интеллектуалов. Вместе с тем, культурная катастрофа в Германии объяснялась как одно из закономерных следствий всеобщего кризиса империализма и вообще буржуазного строя. С этой точки зрения не казалось удивительным, что весь пласт «культурных достижений, завоеванных в свое время революционной буржуазией» был так быстро уничтожен. Только следование по социалистическому пути могло гарантировать культурный расцвет, а также позволить сохранить европейское гуманистическое наследие, с которым коммунисты себя генетически связывали.

Так или иначе, но культурные аргументы против фашизма в советской пропаганде не могли быть главными по той причине, что в структуре тоталитарной идеологии советских коммунистов они занимали периферийное положение. В конце концов, в СССР с культурой проделывались примерно те же манипуляции, что и в Германии и культурная политика была всецело подчинена нуждам идеологического «центра». Находясь на точке зрения этого центра, фашизму никак нельзя было дать иной, кроме негативной характеристики, не меняя самого существа коммунистической ортодоксии. Но вот в вопросах культуры, как выяснилось немного позже, изменение оценки оказалось возможным.

Что касается национал-социализма, то в нем с созданием образа главного врага возникало не больше проблем, чем в коммунизме 30-х годов. Исходя из центральных положений национал-социалистической идеологии, главным врагом объявлялось, прежде всего, мировое еврейство, а все прочие враги объявлялись от него производными.

Точно так же, как фашизм с точки зрения коммунистов являлся феноменом исключительно классовым, большевизм с фашистской точки зрения был явлением сугубо расовым. Нацисты в своей пропаганде никогда не упускали случая заявить, что «большевизм без маски — это еврей и что важные посты в Москве, как и посты агентов красной сети Коммунистического Интернационала заняты евреями»(13).

Большевизм сам по себе долгое время не являлся для национал-социалистов главным противником — по крайней мере, на аренах внутренней политики и идеологической борьбы. Нацистские идеологи еще в меньшей степени, чем коммунистические пытались завязать со своим противником идейную полемику; они просто объявили коммунизм очередным проявлением «бунта недочеловеков». Вместе с тем, трудно переоценить то значение, которое сыграла антикоммунистическая пропаганда в становлении национал-социалистического движения и в укреплении гитлеровского режима. В период 1923—1926 годов нацисты расширили массовую базу своего движения, утверждая, что коммунисты и социал-демократы явились теми самыми «ноябрьскими преступниками», которые ударили в спину кайзеровской Германии, предопределив тем самым ее поражение в войне и национальную и экономическую катастрофу. В 1932—1933 годах активная антикоммунистическая пропаганда способствовала завоеванию электората в процессе непосредственной борьбе за власть; а искусно подогреваемая в среде консервативного истеблишмента боязнь «красной опасности» стала одним из весомых аргументов в пользу назначения Гитлера канцлером. Наконец, в 1935—1936 гг. антикоммунизм «способствовал подведению немецкого общества к осознанию необходимости войны против СССР и нейтрализации Запада в процессе подготовки этой войны»(14). Только теперь, начиная с этого момента, мировой большевизм начинает восприниматься как «враг №1», с которым в принципе невозможно договориться и с которым поэтому придется воевать. Большевизм стал основным врагом тогда, когда советская дипломатия стала все настойчивее высказываться в пользу силового ограничения экспансионистских устремлений Третьего Рейха и тем самым посягать на один из центральных нацистских постулатов, а именно — склонность решать расовые и экономические проблемы военным путем.

Позитивный образ «главного врага»: смена пропагандистской парадигмы

В 1939 году, однако, произошло крутое изменение отношений между СССР и Третьим Рейхом, которое было закреплено в пакте Молотова-Риббентропа. В связи с этим пропагандистские машины обеих государств оказались перед лицом необходимости если и не изменить образ недавнего противника на диаметрально противоположный, то все же его существенно скорректировать.

Суммируя все сказанное в предыдущих разделах, мы можем заключить, что ни в основном идеологическом арсенале советского коммунизма, ни в основном идейном багаже национал-социализма не могло найтись ни соответствующих терминов, ни выразительных средств, с помощью которых, в случае необходимости, можно было бы создать позитивный образ своего главного врага. Причиной тому было одно совпадение: главный враг являлся также врагом «идеальным», т.е. совершенно необходимым для подкрепления собственной идентичности.

Тем не менее, поворот в пропаганде оказался возможным: с обеих сторон начали делать ставку не на идеологический «центр», а на идеологическую «периферию». В работе В.А.Невежина, посвященной метаморфозам советской пропаганды в 1939—1941 годах, эта общая «периферийная» направленность советской пропаганды отражена достаточно ярко.

Невежин отмечает, что в СССР после заключения пакта «упрощенной антифашистской агитации» (выражение Молотова) был положен конец. Различия в мировоззрениях и социальных системах двух стран отныне не являлись помехой для развития и расцвета дружбы между народами Советского Союза и германским народом. В прессе прекратились все выпады против Германии; события внешней политики освещались с германской точки зрения, антигерманская литература была изъята из книжной продажи.

Теперь, напротив, начали указывать на то, что «германский народ традиционно (курсив мой — С.Е.) с нами связан»(15). Слово «фашист» исчезло со страниц советской печати сменившись более нейтральным «член национал-социалистической партии». Если раньше Германию обвиняли в развязывании новой мировой войны, то после заключения пакта главными обвиняемыми вновь стали Англия и Франция; насчет же Германии утверждалось, что она «претерпела больше несправедливости, чем творит сама»(16).

Начался проводиться курс на культурное сближение СССР и Германии. Немецкие переводчики в Москве начали работать с целью ознакомления германской публики с русской и советской поэзией. Параллельно советского читателя стали активнее знакомить произведениями германской литературы не только прошлого, но и настоящего, исключив открыто антифашистские произведения. В рамках этой политики журнал «Интернациональная литература» с 1940 г. начал публиковать материалы о культурной жизни в рейхе; там же помещались положительные отзывы немецкой прессы о творчестве корифеев русской литературы, драматургии и музыки. А составители сборника «Спорт за рубежом», как обвинили их после, «предоставили советский орган пропаганде германофильских идей», восхваляя организацию физической культуры в рейхе.

Мы не случайно выделяли выше курсивом слово «культура»: вспомним, что «периферийные» аспекты советской тоталитарной идеологии этим термином исчерпываются едва ли не полностью. Стоит ли после этого удивляться, что для создания позитивного образа врага были использованы именно замкнутые на культуру характеристики? Ради полноты отметим, что «центральные» ресурсы советской идеологии также могли быть отчасти привлечены для создания позитивного образа фашистской Германии и даже если и не самого фашистского, то близкого к нему движения. Например», война Германии против Англии и Франции могла рассматриваться как объективно исторически прогрессивная, поскольку она способствовала крушению колониальной системы.

Итак, «периферийный» поворот в советской пропаганде означал создание позитивного культурного имиджа бывшего противника. Как такой же поворот выглядел в германской пропаганде?

В Германии было решено разослать секретный циркуляр полицейским управлениям и руководителям СС. В этом циркуляре Гитлер приказывал использовать коммунистов для официальной военной пропаганды под лозунгом: «Пролетарские государства против капиталистических стран». Он заявил также, что необходимо подчеркивать перед массами сходство правительств Германии и СССР. В то же время, «Фелькишер беобахтер» от 24 августа 1939 года подчеркивая выгоды экономического сотрудничества между СССР и Германией, писала: «Советская Россия и Германия отстранены демократией от строительства новой мировой экономики на здоровом, современном практическом базисе, потому что эти демократии хотят искусственно сохранить старую мировую экономику, несмотря на ее крах. Старая мировая экономика, так же как и устаревшие демократии, не может воспрепятствовать тому, что обе страны строят свое собственное народное хозяйство, причем между ними происходит сильный, необходимый обеим странам, товарообмен»(17) Другими словами, с германской стороны также использовались «слабые» относительно «центральных» тезисы о близости экономических интересов обеих стран и, отчасти, о сходстве политических режимов. Как мы показали выше, все эти тезисы относились к исключительно «периферийным». В обосновании нацистской идеологической системой своей идентичности, конечно, ни классовая аргументация («пролетарские государства против буржуазных»), ни аргументация экономическая почти никакой роли не играли.

Суммируя сказанное, мы можем утверждать следующее. Вплоть до 1939 года в советской пропаганде явно преобладала классовая парадигма.

В период же потепления отношений с нацистской Германией она частично сменилась на другую, которую можно назвать национально-культурной или культурно-исторической. В пропаганде Германии в то же время расовая парадигма отчасти сменилась на политико-экономическую.

В 1941 году началась война и «периферийный» поворот в советской и германской пропаганде естественным образом закончился. Германская пропаганда снова обрела свое прежнее направление. Что же стало с пропагандой советской?

Суть трансформации советской пропаганды заключалась в том, что при смене временно позитивной оценки нацистской Германии на прежнюю негативную сама парадигма осталась по-прежнему национально-культурной. И существенно здесь то, что данная парадигма начала активно использоваться не только при создании негативного образа врага, но и при создании собственного позитивного образа или позитивного образа ранее «классово чуждого» союзника в лице правительств У. Черчиля и Ф.Рувельта.

Строго говоря, первые признаки поворота в сторону пропагандистского использования национально-культурной парадигмы «для собственных нужд», а не только «на экспорт», наметились уже в мае 1941 года. Тогда были составлены проекты директив о политической пропаганде среди населения. В частности, «предлагалось переиздать массовым тиражом книги о Ледовом побоище 1242 г., разгроме немецких оккупантов на Украине в 1918 г., Грюнвальдской битве 1410 г., антигерманскую наступательную повесть Н.Н.Шпанова «Первый удар»(18).

Но кардинальные изменения произошли только вскоре после начала войны.

«Сказки периода народного фронта,— отмечает в связи с этим У.Лакер — что национал-социализм - это власть 3000 капиталистов-монополистов, были немедленно забыты. «Враг жесток и неумолим» — сказал Сталин в одном из своих первых выступлений времен войны, и «врагом» отныне становился каждый немец... »(19).

И далее:

«Для Красной Армии не составляло большой разницы, кто стоит у немецкой пушки,— дети рабочих или капиталистов-монополистов. Только с приближением победы были усмирены наиболее ретивые антинемецкие пропагандисты. Согласно общепринятой формуле, Россия вела отечественную войну против безжалостного оккупанта, нацистские планы толковались в терминах традиционного германского экспансионизма. Никто тогда не размышлял об особенностях страны-оккупанта, ее политической и социально-экономической системы. Для большинства тех, к кому все происходящее имело отношение, война была битвой между Россией и Германией, а не между фашизмом и коммунизмом»(20).

Примечания

11) ХIII пленум ИККИ. Стенографический отчет. М., 1934. С. 32.

12) Лакер У. Указ. соч. С. 267.

13) «Фелькишер беобахтер». 9 сентября 1936 года.

14) Бабиченко Д.Л. ЦК ВКП (б) и советская литература: проблемы политического руководства 1939—1946 гг. М., 1995. С. 15.

15) Невежин В.Н. Указ соч. С. 166.

16) Там же. С. 167.

17) «Фелькишер беобахтер». 24 августа 1939 года

18) НевежинВ.Н. Указ. соч. С. 170.

19) Лакер У. Указ. соч. С. 363.

20) Там же. С. 364.

Страница 2
[01] [02]