E-mail: chrjakov@univer.omsk.su

Историческая наука в фашистской Германии: рождение "новой"  социальной истории?

[1 часть]   [2 часть]   [3 часть]

3 часть

Новизна современной ситуации проговаривается уже самими участниками стремительно протекающего обсуждения. Почти все отдают себе отчет в том, что только сейчас, когда основных участников событий уже нет в живых, появилась возможность по новому взглянуть на проблему существования немецких историков при национал-социализме, лишь третье послевоенное поколение, имеющее необходимую дистанцию, в состоянии объективно оценить произошедшее. Как ни странно, но по мере удаления от "немецкой катастрофы" усиливается ее присутствие общественном сознании Германии. Как пишет немецкий историк Э.Йекель: "Немцы освободились от Гитлера, но они все же никогда от него не освободятся, даже умерший Гитлер всегда будет с ними, с пережившими, с последующими и еще не родившимися… как вечный памятник человеческих возможностей"[20].

Если попытаться вслед за немецкими историками дать ответ на вопрос "почему только сейчас?", то к уже выше заявленному антропологическому объяснению, преобладающему в самой германской историографии, можно добавить еще ряд существенных моментов, затрагивающих как внешние по отношению к науке факторы, так и те, что касаются ее непосредственно. Радикальному размежеванию с собственным нацистским прошлым долгое время, как ни странно, мешал конфликт между западной и восточной частью Германии. Любые попытки восточногерманских историков обратиться к прошлому германской историографии встречались в штыки, а стремление отдельных историков ФРГ идти в этом же русле расценивалось как пособничество коммунизму и способствовало ослаблению собственных позиций. Кроме того мы не должны забывать и про те изменения что коснулись социальной истории в 80-90-е годы, связанные с потерей ею своего значения в интеллектуальном пространстве Германии, сперва вследствие, "антропологического поворота", а затем и "лингвистического".

Сегодня проблема взаимоотношений немецких историков и нацистов рассматривается в русле более общей проблемы, связанной с модернизаторскими возможностями гитлеровского режима. Признавая определенные недостатки историографии 30-40-х годов, многие немецкие историки настаивают на признании новаторского характера многих положений выработанных исторической наукой в период господства "третьего рейха". Это позволяет им говорить о собственной научной традиции в совершенно иных выражениях, подчеркивая не только ее непрерывность, но и взимосвязь с судьбами мировой исторической мысли. Чаще всего в качестве олицетворения такого рода преемственности развития немецкой исторической науки XX в. называют, с одной стороны В. Конце и О. Бруннера (1898-1982), а с другой стороны, так называемую "историю народа" (Volksgeschichte). Именно благодаря их деятельности становление немецкого варианта социальной истории прошло не менее успешно, а самое главное ни чуть не позже, нежели во Франции и США[21]. Всеми подчеркивается та смена исследовательских перспектив, что произошла в рамках "истории народа", внимательное отношение ее адептов к теориям смежных гуманитарных наук, а также использование ими методов различных вспомогательных дисциплин: демографии, статистики, картографии и т.д.  И прямым следствием этих новаций объявляется "поворот 1960 года" (В. Конце), выразившийся в кардинальной переоценке места и роли социальной истории в научном сообществе историков ФРГ.

Ущербность подобного рода заключений просматривается уже на стадии выработки методологических оснований для данных мыслительных операций, в которых налицо действие кумулятивистского принципа, когда происходит переложение содержания знания в его исторической перспективе. На передний план здесь выдвигается некая линейность, векторность развития, целеустремленность и нацеленность ученых на новацию и именно этот аспект действительности постоянно обнаруживается многими современными авторами в работах своих предшественников. Таким образом, сочинения немецких историков 30-40-х годов, вырываются из их исторического окружения и включаются в систему современную представлений.

Поворот к теориям социальных наук, выдвижение на передний план "простого народа" вместо "государства и великих личностей" не был для фольксистории самоцелью. В значительной степени он стимулировался постановкой конкретных исследовательских задач, сложившихся в конкретном историческом и общественно-политическом контексте. Новации, исходившие от "отцов-основателей" родились в результате травматического опыта, пережитого Германией в 1918 г. Государство, бывшее для довоенного поколения историков единственным гарантом сохранения преемственности в процессе исторических перемен, было либо разрушено как в Австро-Венгрии, либо приняло новые совершенно неприемлемые формы как в Германии. И теперь только народ - немецкий народ мог обеспечить и гарантировать надежную связь времен. Форма государственного бытия этого народа больше в расчет не принималась. Величие будущей Германии могли обеспечить не только и даже не столько собственно "немцы Рейха", но, прежде всего "австрийское германство" и особенно представители зарубежных немецких диаспор с их аутентичным немецким образом жизни, далеким от разрушительного влияния Запада[22].

Еще больше вопросов возникает при ближайшем рассмотрении нацистских историков в сфере практического применения их наработок. "Новаторские" сочинения В. Конце, О. Бруннера или Г. Аубина читаются совершенно иначе, когда известно, что они писались не только в контексте "национал-социалистической революции", но своими нападками на версальскую систему фактически ее подготовили. "История народа", по большому счету, стала инструментом в политике нацистского режима, рассматривая области на западе и востоке Европы в качестве исконно немецких территорий, и видя цель своего существования не в рациональной ориентации в настоящем или критическом осмыслении современности, но, главным образом, в возможности быть инструментом для установки этнической идентичности. Большинство ее представителей ориентировалось на пангерманизм, славянофобию и антисемитизм, они должны были не только легитимировать мировоззрение национал-социализма посредством "изобретения традиций" (Г.-У. Велер), но также исторически обосновать его демографическую и переселенческую политику. 

Различия между фольксисторией  и современной социально-исторической теорией станут еще более четкими,  если мы обратимся к их исходным посылкам. В то время как новейший вариант социальной истории в Германии пытается выяснить условия для возникновения индустриального общества, его движущие силы, формы проявления, дабы способствовать лучшему пониманию современности, история в ее "фелькишском" варианте двигалась в совершенно противоположном направлении, пытаясь осветить время господства "народной энергии", заслоненной впоследствии обществом и государством. Скептическое отношение к современности, вплоть до открытой вражды с ним, с комплексом его социальных и экономических компонентов, с городским образом жизни были для фольксистории конституитивными. В соответствии со своими исходными антимодернистскими позициями, указанные историки обращались и к социальным теоретическим моделям, прежде всего концепции Г. Фрейера о "революционном становлении народа" и "агроцентристкой социологии" Г. Ипсена.

Напротив, современная социальная история Федеративной республики решительно характеризуется такими признаками, которые в "фелькишском" варианте не играли практически ни какой роли.  Для социально-исторической программы, выдвинутой в 1975 г. учредителями журнала "История и общество", важное место занимали четыре эвристических принципа, нового понимания социального в науке: интенсивная рецепция идей М. Вебера, чей социологический анализ, в общем и целом, не был принят предшествующей историографической традицией; внимание к произведениям О. Хинтце и Э. Кера, представивших первые примеры синтетического историописания; избирательное восприятие марксистских идей и отказ от предубеждений в отношении исторического материализма; и, не в последнюю очередь, обращение к объяснительному потенциалу западной, прежде всего американской, теории социального действия.

Анализ текстов представителей националистического варианта "новой" социальной истории не позволяет нам признать ту степень новаторства, на которой настаивают их современные защитники. Не только понимание целей и задач исторической науки, не только исходные методологические принципы, но и сам дискурс этих сочинений пропитан "духом времени". Возникшая на национал-социалистической почве в среде нацистских юристов идея о "фольксгемайншафт"[23],, пропагандировавшая слияние государства и общества, легла в основу концепций многих авторов, занесенных сегодня в ряды "предшественников", но ярче всего она проявилась в работах О. Бруннера.

Бруннер своим новым пониманием роли социальных и структурных процессов прежде всего в истории средневековой Европы, также обязан общественно-политической и историко-культурной ситуации, сложившейся в Германии, после прихода к власти фашистов. Можно привести такое высказывание австро-немецкого историка ярче всего свидетельствующее об этом: "Политический переворот последнего десятилетия освободил нас от гнета давно готового рухнуть мира. Историческая обусловленность либерально-правового государства сегодня стала очевидной, его претензии быть окончательной формой политического строя, из которой будут черпаться масштабы для измерения настоящего, неоправданны. Благодаря этому нам открыт путь для нового постижения прошлого и служения настоящему"[24].

Исходным для него пунктом являлась критика существовавших в то время концепций отношения господства и подчинения в позднее средневековье и раннее Новое время. Большинство из них опирались по преимуществу на юридические представления либеральной эпохи с ее концентрированным выражением идеи разделения общества и государства. По мнению венского ученого, выработанные после 1800 г. теории не годятся для охвата явлений иного рода, таких, например, как "средневековый конституционный порядок". Противостояние "господство" - "подчинение" приобрело в наши дни, как считает О. Бруннер, идеологическую окраску и воспринимается поэтому контрастней, чем это было в средневековье. Взаимообусловленность и взаимозависимость "господства" и "подчинения" было следствием первичных "жизненных порядков" народа, от которых так беззастенчиво отвернулась либеральная историография. "Современный взгляд не может быть получен до тех пор, пока противопоставлены государство и власть, культура и ее отдельные стороны: право, хозяйство и т.д. Ни государство и культура являются для нас предметом истории, но народ и рейх"[25].

Необходимо признать, что полемика против либерального словоупотребления и аналогичного видения истории включала в себя и нападки на основные принципы демократии вообще. В третьем издании "Земли и господства", вышедшем в 1943 г., Отто Бруннер писал: "Княжеский абсолютизм был побежден. Конечно, вплоть до 1848 г. в рыхлых рамках австрийской монархии продолжали существовать земли и ландтаги, сохранился, правда, в застывшей и ослабленной форме древний принцип "благородства и происхождения". Либеральная революция разрушила этот фундамент, но, как оказалось, была не в силах самостоятельно сотворить прочные основания для длительного порядка"[26]. После 1945 г. упрекать либерализм в недостатках и в неспособности к образованию прочной государственности означало противоречить духу демократических преобразований. Средневековое конституционное устройство с тех пор стало пониматься как "всесословное единство и социальный порядок". Из четвертого и пятого изданий книги Бруннера (соответственно 1959 и 1965 гг.) исчезли также слова о "вождизме" и "общинности" немецкого народа. Исчез вывод о происхождении политических понятий "третьего рейха" только из древнегерманской основы. Вместо этого осталось понятие верности между вождем и подчиненными, господином и его людьми, отношения этико-правовой обусловленности, которые стали восприниматься как основополагающий принцип средневекового мироустройства. И даже, несмотря на эти многочисленные изменения, Бруннер смог заявить, что "в своей основе книга осталась неизменной"[27].

Как отмечают многие исследователи творчества австро-немецкого историка, представление о структурах было ему не чуждо и в 1939 г., когда он говорил о "структурах политических образований"[28], хотя появившееся в 1959 г. понятие "структура" заменило скомпрометировавшее себя в годы "третьего рейха" понятие "внутреннего порядка", а "структурная история" стала употребляться вместо "фольксгешихте". Хотя стремление к устранению разобщенности мира сохранилось и здесь. Попытки подобного преодоления "разделяющего мышления", многими сегодня оцениваются исключительно как прообраз "histoire totale" в ее современном варианте[29]. Но нужно отметить, что возникающая при рассмотрении "конкретного порядка" иллюзия возможности всеобъемлющего охвата реальности и отказ от аспектного подхода не свойственны современной "истории общества", в которой общество воспринимается как объективно существующая, целостная реальность, состоящая из взаимодействующих элементов, таких как экономика, власть, политика, культура.

Являясь, по своей сути, максимально интегрированным явлением, обладающим комплексом свойств, социальная система, в то же время, проявляет удивительные способности к трансформации и динамизму. Вопрос о причинно-следственных связях внутри отдельной общности решается каждый раз индивидуально, так как все составляющие общество сферы исторической действительности считаются равноправными, что исключает возможность априорных умозаключений. Предлагаемый же Бруннером вариант социальной истории не имеет ничего общего с современным пониманием тотального в науке, это скорее вариант тоталитарного историописания[30], и именно поэтому он не может быть признан в качестве прямого родоначальника нынешнего варианта социальной истории.

Как известно, современная методология концентрирует свое внимание не на готовом для потребления обществом знании, а на моментах его зарождения, становления и на моментах конкурентной борьбы со старым знанием, рассматривая при этом их в контексте культурных и социальных условий жизни. Только такой подход способен описать, как развивался новый взгляд, каким путем и какими средствами он вошел в мировую историографию или, напротив, не вошел.