БОЛЬШЕВИЗМ И НАЦИЗМ: ИДЕОЛОГИЧЕСКОЕ ПРОТИВОСТОЯНИЕ И «ОТТЕПЕЛЬ» 1939—1941 гг.

Страница 1
[01] [02]

Противоборство двух больших идеологий первой половины XX века — большевизма и нацизма во многом определило облик современного мира: от наследия прошлого отталкивались, выстраивая настоящее. Оно выявило слабые и сильные стороны лево- и праворадикальных политических течений, привлекательность и одновременно несостоятельность их концептуальных основ. Поэтому историков и политологов еще долго будут волновать вопросы, касающиеся природы советского и нацистского режимов; будут совершаться попытки дать им определение, выявить причины их формирования и детерминанты их эволюции.

Не в меньшей степени способна заинтересовать проблема взаимоотношений обоих режимов. Сходство политических структур большевизма и нацизма, их единой «тоталитарной» природы стали отмечаться современниками еще в 30-е годы. Большой вклад в понимание специфики большевизма и нацизма как тоталитарных идеологий внесли труды таких авторов как Х.Аренд, Ф.Брокенау, Э.Нольте, Р.Арон, К.Фридрих и К.Бжезинский. Однако западные исследователи, зачастую находясь под влиянием установок «холодной войны», зациклились на поиске единого знаменателя под концепцией тоталитаризма, округляя или просто игнорируя особенности его проявлений. Советские исследователи, по известным причинам, полностью отрицали какое-либо сходство, игнорируя любые доводы в пользу вышеуказанной концепции. В отечественной историографии упор делался именно на идейно-политическое противостояние фашизма и коммунизма (причем в существовании самостоятельной идеологии нацизму было отказано). В настоящее время ситуация изменилась; в отечественной и западной исторической науке наблюдается широкий спектр мнений и подходов к концепции тоталитаризма, проблемам связанным с идейно-политическим противоборством нацизма и большевизма. Это связано как с разрушением прежних стереотипов, так и с введением в оборот новых исторических источников(1).

Тем не менее, многие, казалось бы, хорошо разработанные сюжеты истории взаимоотношений двух тоталитарных режимов не дают убедительных ответов на перманентно возникающие вопросы. В частности, вопросы связанные с периодом сближения СССР и Германии в 1939—1941 гг. Как два, безусловно, враждебных режима сумели в этот период обойти фундаментальные идеологические разногласия таким образом, чтобы не просто игнорировать спорные идеологические моменты, но чтобы в своей пропаганде еще и нарисовать более или менее позитивный образ несомненного врага? Имелись ли идеологические возможности для такого поворота и если да, то какого характера они были?

Традиционно считается, что поворот в советской пропаганде 1939 года был исключительно конъюнктурным и с началом войны все возвратилось на круги своя. Были лишь изменены некоторые акценты: стали гораздо больше внимания уделять исторической традиции и т.д. Связи между характером пропаганды 1939—-1941 гг. и пропагандой времен войны не усматривается.

Между тем, такая связь существует, хотя и не очевидна. Она находится в области, которую можно назвать парадигмальной(2). В данной статье мы попытаемся обосновать этот тезис, важный, на наш взгляд и методическом и методологическом плане.

Идеологический «центр» и идеологическая «периферия».

Что в нашем понимании означает термин «тоталитарная идеология»? Прежде всего, это монистическая идеология, в структуре которой жестко проведен принцип системности. Действительно, и в большевизме, и в национал-социализме мы обнаруживаем подчинение всех второстепенных (иначе говоря — извлекаемых по мере надобности из «внешней среды») аспектов мировоззрения какому-то одному центральному положению (т.е. собственно «системе»).

В большевизме роль «системы» играет марксистское учение о классах и классовой борьбе. Общество рассматривается, прежде всего, с классовой точки зрения, а вся история человечества представляется как история борьбы классов. Среди всех классов, когда-либо выходивших на историческую сцену, наибольшее внимание уделяется двум — буржуазии и пролетариату.

Исключительную роль в данной системе играло учение об «империализме как высшей стадии капитализма». Согласно этому учению, капитализм в конце XIX — начале XX века вступал в новую и заключительную фазу своего развития, характеризующуюся резким возрастанием степени монополизации капитала, усилением роли финансовых структур, в общем завершившимся разделом мира на сферы влияния и обострением военного противостояния ведущих капиталистических держав в борьбе за новые рынки сбыта. Наступившая эпоха, таким образом, обещала быть (и была) богатой разного рода социальными и внешнеполитическими катаклизмами и заслуживала названия «эпохи войн и революций». Особенно большое значение приобретали именно невиданные по масштабу лишений и жертв империалистические войны, в которых с неизбежностью должно было вызреть огромное недовольство капитализмом. Войны рассматривались как прелюдии пролетарских социалистических революций.

Большевистскими идеологами Советский Союз рассматриваются как цитадель мирового социализма, которая является, в своем роде, гарантом успеха международного революционного рабочего движения, его материальной базой и моральной поддержкой. Большое значение имело тщательно насаждаемое в массах убеждение в том, что СССР находится в практически не дифференцированно враждебном международном окружении и что за пределами его границ у него нет друзей и союзников, исключая более или менее широкие круги «прогрессивной общественности» и революционного пролетариата капиталистических стран. На последний возлагались великие надежды в случае империалистической агрессии против страны Советов. Согласно данной трактовке рабочий класс капиталистических стран, ударит в спину своим правительствам, которые осмелятся напасть на обретших свое отечество пролетариев. Другими словами, акт агрессии против СССР станет прелюдией социалистической революции в стране агрессора. Задача подготовить почву для такого грядущего поворота событий возлагалась на руководимый из Москвы Коминтерн.

Внутри советских границ социалистический режим также находился в постоянно, правда, теснимом и уничтожаемом враждебном окружении. Вначале враждебное окружение представляли буржуазия, дворянство, имперское чиновничество и прочие связанные с самодержавием социальные группы. К нему же относились остатки оппозиционных большевикам политических течений и партий — кадеты, эсеры, меньшевики, монархисты, черносотенцы. Позже, когда обострилась внутрипартийная борьба, в стан врагов перекочевали разного рода уклонисты — от левых (троцкистов), до правых (бухаринцев). Далее, в результате политики коллективизации пришлось бороться с многочисленным крестьянством — круг врагов пополнился кулаками и подкулачниками. И тут уже речь действительно шла о самом настоящем «окружении», поскольку крестьянство даже и после голода и репрессий оставалось большинством населения. К тому же, враждебное империалистическое окружение извне постоянно засылало диверсантов и шпионов, против происков которых требовалась постоянная бдительность. В итоге было объявлено, что, по мере успехов социалистического строительства, усиливается и отчаянное сопротивление многочисленных врагов. А это, в свою очередь, требует адекватных мер, которые и принимались в известных всем масштабах.

Такой в своих общих, магистральных направлениях была структура ленинско-сталинского варианта того, что мы здесь называем советской тоталитарной идеологией. С помощью данных идеологических аспектов советский режим достигал своей легитимации, как в собственных глазах, так и в глазах населения и, даже, отчасти в глазах той части мировой общественности, которая находила достаточно обоснованной марксистскую версию философии истории и вытекающие из нее представления о законах социального прогресса.

В национал-социалистических воззрениях дело обстояло сходным образом: нацизм также являлся монистической тоталитарной идеологией. Как отмечали многие наблюдатели, с самого момента выхода национал-социалистического движения на политическую арену ведущим элементом в его идеологии являлся расизм. Если коммунисты рассматривали историю обществ как историю борьбы классов, то идеологи национал-социализма видели в ней отражение борьбы и взаимодействия рас; понятие расы для них было ключевым и обладало большой объяснительной ценностью. Государство для нацистов, как и для коммунистов, также не было самодовлеющей сущностью: если у коммунистов оно рассматривалось как форма, классового господства, то у национал-социалист -как средство сохранения расового бытия. Нацисты, в общем, разделяли гегельянское — в ариософской обработке — деление народов на «исторические» и «неисторические», с той лишь разницей, что основным критерием «историчности» или «неисторичности» являлось расовое достоинство(3). Расовый подход был в значительной мере культурологическим, поскольку главную аргументацию касательно высокого достоинства арийской расы нацисты черпали из истории культуры в широком смысле этого слова. «Культуры — суть явления, замешанные на крови (в биологическом смысле этого слова); в результате смешения крови они погибают, поскольку только чистая кровь способна эффективно сопротивляться внешнему воздействию»(4). Арийцы считались создателями наиболее привлекательных культурных ценностей, да и вообще культуры как таковой. Этим для нацистов и обусловливалось всемирно-историческое значение арийской расы: исчезни она вдруг с лица земли — мир погрузился бы во тьму, которую более не прореживали бы божественные искры арийского гения.

Враг — тоже исключительно расовый. Это мировое еврейство, классическая низшая раса, квинтэссенция расовой низости. Еврей изначально противостоит арию во всех сферах культурной, экономической и политической жизни. Если арий творит на благо человечества, осененный божественным духом, то еврей исключительно подрывает и разрушает, извращая и искажая все плоды арийского гения себе на пользу. «Еврей вторгается повсюду и, сохраняя себя, разлагает других. Еврейская религия — не что иное, как учение о сохранении еврейской расы. Еврейская политика — борьба за мировую гегемонию еврейства. Ариец обязан защищаться — иначе рухнет мировая культура» — так коротко резюмировал эту часть нацистских воззрений Н.В.Устрялов(5).

Соответственно, арийское государство обязано ликвидировать всякое еврейское влияние на общество. Это достигается печально знаменитыми нацистскими мерами по «окончательному решению» еврейского вопроса, а также тщательным удалением из социально-культурной жизни всех проявлений еврейского духа, начиная от либерально-демократических институтов и заканчивая рядом произведений искусства, научных и философских теорий. Таким образом, общество очищается и реорганизуется на арийских началах корпоративности, подчинения харизматическому вождю и национального единства.

Все изложенное выше относительно национал-социализма и большевизма затрагивает почти исключительно центральные, основные тезисы их идеологий, которым с большей или меньшей последовательностью подчинены положения периферийные. Их отношение к идеологическому центру такое же, как отношение «внешней среды» к «системе». Под «идеологической периферией» мы в дальнейшем будем подразумевать те аспекты тоталитарных идеологий, которые, будучи достаточно важными, не играют ведущей роли при аргументации притязаний на мировое господство, а также при определении приверженцами тоталитарных идеологий собственной «системной» идентичности.

В большевизме широко использовалась аргументация, черпающая свое содержание из периферийных для коммунистической доктрины областей гуманитарного знания (прежде всего из культуры и истории). Однако, эта аргументация приобретает важное значение тогда, когда адресуется тоже своего рода «периферии», но уже в социально-политическом смысле. Таковой периферией является, по сути, все еще не вполне «сознательное» общество, вся масса рабочих и крестьян, которой догматы надо разъяснять на примерах, с которой надо вести культурно-воспитательную работу в рамках культурной революции. Другой частью, условно выражаясь, периферийной аудитории, нуждающейся в дополнительном воздействии периферийной же аргументации, является уже упомянутая зарубежная «прогрессивная общественность». Именно для нее предназначены, например, все пропагандистские ходы, построенные «на привязывании коммунизма к европейской либерально-гуманистической и революционно-демократической традиции».

В национал-социализме к идеологической периферии относится, напротив, все, касающееся социально-классового деления общества и политической экономии. Это закономерно, поскольку одним из основных положений нацизма является приоритет расового и национального, за счет чего, по крайней мере, в теории, достигается единство общества.

Но, разумеется, как и в случае с советским коммунизмом, нацизм вовсе не чуждался эксплуатировать периферийную для него социально-классовую и политэкономическую проблематику. Напротив, уже в известных 25-ти пунктах 1920 года фигурируют требования вроде «уничтожения нетрудового дохода и долгового рабства», «национализации всех трестированных предприятий», «разделения прибылей во всех больших предприятиях», «охраны старости», «создания и поддержания здорового среднего сословия, немедленного обобществления больших универсальных магазинов и сдачи их внаймы по дешевым ценам мелким ремесленникам», «внимания к мелким торговцам», «земельной реформы», «доступности для всех высшего образования» и т.д.(7) Нацизм даже полагал себя отчасти и социалистическим движением, но только не в классовом смысле, хотя отдельные его идеологи, вроде братьев Штрассеров, готовы были зайти в этом направлении довольно далеко. То, однако, что, в конечном счете, возобладала точка зрения не Штрассеров, а Гитлера и Федера, убедительно показывает, что рабочий вопрос, как и прочие вопросы того же ряда, для нацизма являлись все-таки периферийными.

Для периферийной международной аудитории предназначались даже и заигрывания с вообще-то несовместимой с нацизмом демократической фразеологией. Так, Дитрих, на приеме представителей германской и зарубежной печати в Нюрнберге 8 сентября 1936 года говорил, что «национал-социалистская форма государства, как авторитарная народная власть, в действительности является наиболее современной демократией (здесь и далее курсив мой — С.Е.) в истории человечества» и что «национал-социалистская государственная: идея противопоставляет принципу большинства ложно понятой демократии принцип действительно демократического вождистского государства»(8). Другими словами, ориентируясь на иностранную и потенциально враждебную аудиторию, национал-социализм, как и советский коммунизм, был вынужден пытаться хотя бы отчасти встроить себя в либерально-демократическую традицию, стараться обезоружить скептиков на поле либерально-демократической экзегезы.

Но вся эта и ей подобная периферийная фразеология оказывалась совершенно излишней, когда разговор велся в кругу соратников и «старых борцов» или когда требовалось лаконично охарактеризовать собственную идентичность или же идентифицировать врага. Тогда достаточно было говорить о себе как об «истинных арийцах», а все чуждое и враждебное характеризовать как «еврейское». Когда, в период потепления отношений между СССР и Германией, Эйзенштейн поставил любимую Гитлером оперу Вагнера. «Валькирия», представители германского посольства не вдавались в искусствоведческие рассуждения, а просто назвали преподнесенную зрителям трактовку Вагнера «еврейско-большевистской»(8).

Образ главного врага.

Далее, необходимо отметить еще один ключевой для нас аспект тоталитарной идеологии, а именно — ту роль, которую играет в ней образ главного врага. Для тоталитарной идеологии образ главного врага исключительно важен, поскольку он приобретает огромное значение при конституировании собственной идентичности(10). Действительно, невозможно представить себе ни большевизма, ни национал-социализма без тех исключительно ярких и предельно символичных образов противника, которые они себе нарисовали в борьбе за мировое господство. Без этих образов оба движения теряют свою соль, лишаются самых важных эмоциональных аргументов при отстаивании своих претензий.

Для большевизма первостепенным врагом является, конечно, мировая империалистическая буржуазия, которая всячески стремится отсрочить час своего падения и победы пролетариата. Ради достижения этой цели, империалисты всех стран прибегают к самым разнообразным способам. Едва ли не самым важным из них являются попытки дезориентировать рабочий класс, подсунуть ему вместо истинного понимания своих интересов реформистские иллюзии, отвратить пролетариат от революционного пути, соблазнив его уступками в области социальных гарантий и т.д. Но это — только одна сторона тактики буржуазии по отношению к рабочему классу, своего рода «пряник»; другой же и более приемлемой для звериной сущности капитализма является тактика откровенного кнута. При каждом удобном случае буржуазия прибегает к прямым репрессиям против коммунистических рабочих лидеров, когда прикрываясь, а когда и не прикрываясь при этом фиговыми листочками либеральной законности.

Обе эти тактики кнута и пряника для международного и советского коммунизма в 20-е и, отчасти, 30-е годы находили живое воплощение в деятельности социал-демократии. Социал-демократию считали основным и наиболее опасным противником, гораздо более опасным, чем политические организации чистокровно-классовой буржуазии и монополистического капитала вкупе с их идеологическим оформлением. Тому был ряд причин как догматического плана, так и конкретно-исторического. Социал-демократии не могли простить ни страшного греха оппортунизма и реформизма, ни «предательства» интересов рабочего класса во время революций в России, Германии и Венгрии. Особенно в Германии, на которую коммунисты возлагали особые надежды и которая, как предполагалось, станет вторым центром мирового коммунизма после победы в ней пролетарской революции. Эти надежды пошли крахом, как вполне справедливо полагали коммунисты, из-за того, что германская социал-демократия категорически воспротивилась продолжать революцию, руками рейхсвера задавила Баварскую Советскую республику, убила К.Либкнехта и Р.Люксембург и многих других коммунистов. Также и во всех остальных странах социал-демократия являлась самым страшным противником коммунизма, тем более страшным, что она успешно оспаривала у последнего его социальную базу. Поэтому коминтерновская пропаганда неустанно повторяла, что непременным условием победы мировой революции является идейная и организационная победа коммунизма над социал-демократией.

Примечания

1) Лакер У. Россия и Германия наставники Гитлера. Вашингтон, 1991; Буллок А. Сталин и Гитлер. Жизнь и власть. Смоленск, 1994; Орлов Б. Германия и СССР: в 30-е годы: сходство и различия // Тоталитаризм как исторический феномен. М., 1989; Чернявский Г. Большевизм и фашизм: сравнительный анализ двух форм тоталитаризма. Харьков, 1993; Михайлеико В.И., Нестерова Т.И. Тоталитаризм в XX веке. Екатеринбург, 2000.

2) Под парадигмой мы, вслед за Т. Куном, здесь понимаем совокупность базовых теоретических установок и вытекающих из них методов и средств, путем применения которых решается та или иная задача.

3) В своем исследовании «Оккультные корни нацизма» Гудрик-Кларк пишет: «Ариософия есть скорее симптом, чем причина, повлиявшая па нацизм. Ее корни лежат в конфликте между немецкими и славянскими интересами в пограничных территориях Австрии XIX века. Похвалы Гвидо фон Листа, адресованные древним тевтонцам, поддерживали идентичность немецкого народа в этнически смешанных провинциях и городах поздней империи Габсбургов. Впоследствии он использовал теософию и оккультные науки для того, чтобы создать сказочный образ древней истории, рассказывающей о королях-священниках, об их преследовании врагами германизма и анокалиптических пророчествах новой пангерманской империи.

4) Гитлер А. Моя борьба. 1992. С. 583.

5) Устрялов Н.В. Германский национал-социализм. М., 1999. С. 22.

6) Фюре Ф. «Прошлое одной иллюзии». М., 1998. С. 189.

7) Энциклопедия Третьего рейха. М., 1996. С. 336—337.

8) «Фолькишер беобахтер». 9 сентября 1936 r.

9) Невежин B.A. Метаморфозы советской пропаганды в 1939—1941 годах // Вопросы истории, 1994. № 4. С. 169.

10) «Система», конечно, объективно игнорирует «внешнюю среду». Тем не менее, соответствующий ее потребностям образ этой среды исключительно важен для ее («системы») постоянного воспроизводства. Причем важен именно образ враждебной «внешней среды», поскольку никакой иной она быть не может, так как изначально воспринимается системой как объект властного воздействия, когорте может быть как символическим, так и вполне физическим.

Страница 1
[01] [02]